80 бессмертных Ван Гогов

«Прошедшее продолженное» — проект израильского художника Саши Галицкого, который учит резьбе по дереву стариков. Их средний возраст — за 90. Их работы можно было увидеть на выставке «Израиль открывает двери» в московском «Манеже» в рамках празднования 25‑летней годовщины установления дипотношений между Россией и Израилем.

 

Хочется сразу объяснить читателям, что работы твоих учеников на выставке — это 80 «ван гогов».

Я дал им абрис «Дядюшки Танги» и сказал, что, если они сделают эти портреты, мы возьмем их на выставку в Москву. Было 82 портрета, но два авторы забрали с собой — не смогли с ними расстаться.

Ты помнишь своего первого ученика?

Да, он мне запомнился своей смертью. Очень спешил доделать работу, а я должен был куда‑то уехать и понимал, что до моего отъезда он не успеет. Я шел на занятие и думал, как бы это ему потактичнее объяснить. Пришел — а мне говорят, что он умер. И избавил меня от необходимости произносить слова.

Когда они умирают, их работы передают семьям — если есть кому. Но если нет, и недоделанная работа остается у меня, я ее дорисовываю, по‑своему. Рисую, что в голову взбредет, чтобы таким образом закончить свой диалог с этим человеком. У меня есть проект «Неуспевающие», с этими вещами.

Когда старики приходят к тебе на первое занятие…

Я сразу пытаюсь узнать, есть ли у них какие‑то документы или, может быть, кассеты, из которых можно узнать об их прошлом. В Израиле есть такие проекты, связанные с памятью: к пожилым людям приходят и записывают их рассказы о себе. Когда я понимаю, кто передо мной, мне легче установить с этим человеком духовный контакт. Я начинаю понимать, почему он выбирает ту или иную тему. И в какой‑то момент знаю о нем больше, чем кто‑либо еще.

Пока я жил в СССР, мне не приходилось видеть людей с номером на руке. А в Израиле, где я живу почти 26 лет, я сразу стал их встречать. И среди моих учеников они есть. У нас никто не говорит о доживании — все живут. Вот, например, Элиягу Петрушка — ему в 100 лет поменяли хрусталик в глазу, которым он с 30 лет почти ничего не видел (и поэтому второй глаз он за 70 лет совершенно посадил). Сейчас Петрушке 101, и он видит. Врачи говорят, что эти старики для них — полигон. У меня была Мирьям, которой почти в 100 лет поставили искусственный бедренный сустав с гарантией на 12 лет. Я ей говорил — давай испытывать, надо же носить. Она, кстати, была исключением из правил — работала сама, ей не надо было помогать.

Скоро должна выйти книжка «Мама не горюй», в которой ты собрал рассказы о своих учениках. Но пока я читаю эти истории в твоем Фейсбуке и не могу оторваться.

Эти люди фантастические! Моше Абрамович, например, выжил только потому, что в Аушвице немец, записывая его номер, сделал ошибку. Девятка выглядела, как семерка, и это спасло его от печи. Моше живет в Ришон‑ле‑Ционе, ему 92. Он режет со мной жанровые сценки. У меня среди учеников есть люди, пережившие Хрустальную ночь. Один был из списка Шиндлера. А одна дама говорит: «Я не хочу вырезать людей, я буду вырезать животных. Я боюсь людей в плащах и высоких сапогах». И понятно, почему. galicki3Был у меня такой персонаж — Цви, который в лагере заболел тифом, и его отправили в тифозный барак. Когда барак переполнился, немец в белых перчатках велел всем выходить и в каждого стрелял. Цви выдавил слуховое окошко, вылез на снег и попал снова в общий барак к отцу. Была большая радость — «отец уже не рассчитывал увидеть меня в живых». Наутро он как ни в чем не бывало пошел со всеми на работу и был здоров. Этот же Цви Айзенманн в 1950‑х, когда в Германии шли процессы над нацистами, был приглашен на один из них свидетелем. Но выдержал недолго. И вот что его добило: в конце каждого дня процесса участники его получали деньги. И как‑то раз перед ним получал деньги обвиняемый, который был еще подследственным, вина не была доказана. Цви посмотрел на это, взял чемодан и уехал в Израиль.

Что это за дома, где живут твои ученики? Это же не дома престарелых?

Нет, это совсем не богоугодные заведения. Это очень дорогие дома, их называют «диюр муган» — защищенное жилье, люди выбирают его, потому что там, где они жили раньше — в пятикомнатных квартирах или на виллах, — им стало трудно жить. А тут у каждого своя квартира, внизу — спортзал, бассейн, ресторан, транспорт, медицинское обслуживание, экскурсии. Когда приезжают дети, можно снять дополнительную квартиру. Каждый день их обзванивают: «Моше, доброе утро». На эту тему есть анекдот. Человек, поселившийся в таком доме, рассказывает другу: «Все хорошо, но ко мне пристала какая‑то проститутка. Каждое утро звонит и спрашивает, как мое здоровье».
Вот такие дома. И однажды, очень давно, директор по культуре одного из них, увидев детскую студию, которую мы создали вместе с моей бывшей женой Яной, позвонила мне и предложила заняться с его обитателями резьбой по дереву.

А ты занимался дизайном. И искусством.

С 1970‑х работал как графический дизайнер, потом в Израиле много лет был арт‑директором в очень крупной фирме. Параллельно выставлялся как художник в Израиле (в том числе в Музее Израиля) и за границей. В Москве было несколько выставок. Но с 14 лет я учился резьбе по дереву в Художественно‑промышленном училище имени Калинина. Почему‑то мама решила, что я хочу быть скульптором.

Сколько сейчас этих домов, где ты работаешь?

Семь, в разных городах Израиля. Самое тяжелое — работать там, где живут очень успешные люди.

Как я понимаю, все они более или менее успешны.

В общем, да. Все много пережили, приехали в эту страну без копейки и очень высоко поднялись. Переборов свои психологические проблемы, — хотя я не представляю себе, как это возможно. Кто‑то из них строил дорогу до Эйлата, кто‑то открыл первый в Израиле завод по производству электроники. Они добились признания и материального благополучия, увидели правнуков, и сейчас у них коммунизм. У меня была ученица, которая ездила на Sotheby’s покупать Шагала и Пикассо. А у меня на уроках вырезала собачек с граммофоном. Я говорю: «Зачем, когда есть Шагал?» А она: «Шагала же не повесишь дома».

Но один такой дом, где жили мультимиллионеры, я оставил — с ними было очень трудно. Приходя ко мне, эти люди четко знали, что им надо, и они это получали. Их не волновало, что происходило за столом справа, слева. Они не общались, не пели.

А остальные поют?

И поют тоже. Это же такие спектакли, на которые надо приехать со своей декорацией, все разложить, создать атмосферу. Быть агрессивно веселым. Я привожу телегу инструментов — когда‑то родители моих учеников что‑то мастерили такими инструментами в Польше, Бессарабии. Многие приходят ко мне из‑за запаха дерева — романтика стамесок и молотков.

Со стариками бывает трудно иметь дело.

Они при этом друг друга отлично понимают. А я получаю эти удары по башке часто. Мне, например, звонят: «Моше вышел к тебе на урок». — «Так он через пять минут придет!» — «Нет, но если через 20 минут не дойдет, позвони». Встать, пройти до двери, открыть, потом дойти до лифта, спуститься — тоже работа. Когда я это понял, мне стало легче. И я понял, что каждый из них — герой.

Я даже не о физической немощи, а скорее о трудностях перевода.

Ну, понятно, что каждый раз я должен объяснять, какой инструмент взять и с чего начать. И все показать. И ответить на одни и те же вопросы. Это компьютеры без жесткого диска. А я, как стюард в самолете, — надо долететь со всеми и сказать «шалом».

Как у тебя хватает терпения?

Надо научиться отрицательную энергию перерабатывать в положительную и нормально реагировать на агрессию, которая направлена не на тебя, а на себя, потому что человек недоволен собой. Я спрашиваю Петрушку: «Ты уезжал в пятницу?» А он мне: «Я приехал в Израиль за день до объявления независимости в 1948 году». — «Я тебя спрашиваю, ты в пятницу был на спектакле?» — «Я не могу все успеть». На самом деле, он просто не слышит ничего. Так и живем.

Сандо, который пришел, сделал одну работу и сказал: «Я больше не приду. Хоть я и улыбаюсь и делаю вид, что живу, я не зря тут нахожусь, в этом доме. Я овдовел год назад. Она умерла слишком быстро. Не могу привыкнуть. Она оставила меня, как перевернутую черепаху». Мы же рождаемся одни и умираем одни. Бывший владелец газет и пароходов в конце жизни может оказаться владельцем матраца и стенки над кроватью. Это тоже надо понять — на каком этапе я появляюсь и как я могу этим людям помочь.

Что ты для себя вынес из этого опыта?

Я перестал бояться старости. Я вижу, что жизнь продолжается. И понимаю, что в темах, которые выбирают мои ученики, они доигрывают игры, в которые не доиграли в детстве. Скажем, режем лошадь. Спрашиваю: «В какой цвет ты хочешь ее покрасить?» Отвечает: «Каштан». У отца его в Польше была такая лошадь в 1934 году. Он вернулся в детство и вспомнил. Вообще, когда я понял, что я им нужен больше, чем они мне, я немножко успокоился. Я улетаю в Москву, а меня спрашивают — когда вернешься? Я для них таблетка. Вот ты думаешь, зачем я привез сюда эту выставку? (Спасибо Российскому еврейскому конгрессу, «Джойнту» и ЕКЦ на Никитской, что они все устроили.) Чтобы потом вернуться в Израиль и сказать Моше, Цви, Давиду: «Посмотрите, ваши работы висят в 200 метрах от Кремля. В стране, где живет 140 миллионов человек. Вот такие вы большие художники».

И я надеюсь на продолжение этого проекта, на то, что к 70‑летию Государства Израиль смогу устроить большую выставку. Я уже придумал, что посажу этих ребят за длинный стол, как апостолов, и мы будем с ними резать за этим столом.

 

Источник: Лехаим