Так где же (если отбросить спекулятивные и мистические гипотезы) следует искать истоки столь необычной для его времени юдофилии Лермонтова?
Прежде всего, видимо, в самой натуре поэта, в его склонности всегда быть в оппозиции ко всему и вся, демонстративном стремлении отвергать все, что принято большей частью общества и, наоборот, выражать поддержку и симпатию всему, что это общество отвергает. Это в итоге нашло отражение и в его мировоззрении, которому было не просто чуждо, а даже враждебно все, что было связано с великорусским шовинизмом и имперским мышлением.
Главным оппонентом Лермонтова в этом смысле, безусловно, был Пушкин. Если Пушкин в «Путешествии в Эрзерум», «Тазите» и ряде других произведений приветствовал колонизацию Кавказа и навязывание его народам чуждых им обычаев, религии и традиции, то Лермонтов яростно отстаивал право кавказских народов жить так, как они считают нужным. Его гениальный «Беглец» (как, впрочем, и «Мцыри», и «Бэла») — это прямая антитеза «Тазиту». Братья героя этой баллады легли «за честь и вольность», а вот сам Гарун, в чем-то повторяющий судьбу Тазита, лишь «раб и трус», и не более того.
Говоря попросту, если бы Пушкин и Лермонтов жили в наши дни, то первый, безусловно, горячо приветствовал аннексию Крыма и провозглашение ДНР и ЛНР, а второй занял бы по отношению к действиям России куда более непримиримую позицию, чем кто-либо из современных деятелей российской культуры. Впрочем, насчет Пушкина это даже не предположение – достаточно перечитать его словно написанное в наши дни «Клеветникам России».
С учетом всего вышесказанного и следует, на мой взгляд, воспринимать стихотворение Лермонтова «Куда так проворно жидовка младая…», написанное на основе реального события, происшедшего с поэтом в Тифлисе (правда, из его дневниковых записей нельзя понять, чей именно жертвой стал убитый русский офицер — грузина, мусульманина или грузинского еврея, но подчеркивание, что дело происходило в субботу, настораживает).
Итак, да будет мне позволено процитировать эту балладу целиком:
Куда так проворно, жидовка младая?
Час утра, ты знаешь, далек...
Потише — распалась цепочка златая,
И скоро спадет башмачок.
Вот мост! вот чугунные влево перилы
Блестят от огня фонарей;
Держись за них крепче, — устала, нет силы!.
Вот дом — и звонок у дверей.
Безмолвно жидовка у двери стояла,
Как мраморный идол бледна;
Потом, за снурок потянув, постучала...
И кто-то взглянул из окна!..
И страхом и тайной надеждой пылая,
Еврейка глаза подняла,
Конечно, ужасней минута такая
Столетий печали была.
Она говорила: «Мой ангел прекрасный!
Взгляни еще раз на меня...
Избавь свою Сару от пытки напрасной,
Избавь от ножа и огня...
Отец мой сказал, что закон Моисея
Любить запрещает тебя.
Мой друг, я внимала отцу не бледнея,
Затем, что внимала любя...
И мне обещал он страданья, мученья,
И нож наточил роковой,
И вышел... Мой друг, берегись его мщенья, —
Он будет как тень за тобой.
Отцовского мщенья ужасны удары,
Беги же отсюда скорей!
Тебе не изменят уста твоей Сары
Под хладной рукой палачей.
Беги!..» Но на лик, из окна наклоненный,
Блеснул неожиданный свет,
И что-то сверкало в руке обнаженной,
И мрачен глухой был ответ.
И тяжкое что-то на камни упало,
И стон раздался под стеной, —
В нем все улетающей жизнью дышало,
И больше, чем жизнью одной!
Поутру, толпяся, народ изумленный
Кричал и шептал об одном:
Там в доме был русский, кинжалом пронзенный,
И женщины труп под окном.
Большинство критиков видело в этих строках протест поэта против национальных предрассудков, мешающих двум влюбленным соединиться и т.д., но лично мне видит в них иное — все то же отстаивание права каждого народа жить по своим законам и обычаям. Но главное здесь заключается в том, в каком свете Лермонтов рисует евреев. Перед нами отнюдь не «презренный еврей» Пушкина и не до смешного жалкие евреи Гоголя.
Нет, еврей, отстаивая законы своей веры, способен и на безжалостное убийство, заслуживающее и самого резкого осуждения, и восхищения одновременно. Еврей-рыцарь, как Фернандо, еврей-убийца, как отец Сарры – таких образов русская литература до Лермонтова не знала, да и после него они появятся еще очень нескоро.
С еще одним столь же необычным образом еврея мы сталкиваемся в поэме «Сашка», написанную Лермонтовым в возрасте 21-22 лет и представляющую собой попытку антитезы к «Евгению Онегину». Вспомним судьбу отца героини этой поэмы еврейки Тирзы:
Когда Суворов Прагу осаждал,
Ее отец служил у нас шпионом,
И раз, как он украдкою гулял
В мундире польском вдоль по бастионам,
Неловкий выстрел в лоб ему попал.
И многие, вздохнув, сказали: «Жалкой,
Несчастный жид, — он умер не под палкой!»
Его жена пять месяцев спустя
Произвела на божий свет дитя,
Хорошенькую Тирзу. Имя это
Дано по воле одного корнета.
При чем здесь корнет, непонятно, так как Тирца (Тирза) — это очень распространенное еврейское имя, означающее «угодная, желанная». Но да Бог с ним, с корнетом — оказывается, есть евреи, которые умирают не под палкой, а бесстрашно гуляя под свистом пуль и картечи по бастионам.
И все же самым замечательным в этой, возможно, не самой удачной лермонтовской поэме, это, безусловно, образ Тирзы — еврейской проститутки, столь притягивающей к себе главного героя:
Одна из них (красавиц) не вполне
Была прекрасна, но зато другая...
О, мы таких видали лишь во сне,
И то заснув — о небесах мечтая!
Слегка головку приклонив к стене
И устремив на столик взор прилежный,
Она сидела несколько небрежно.
В ответ на речь подруги иногда
Из уст ее пустое «нет» иль «да»
Едва скользило, если предсказанья
Премудрой карты стоили вниманья.
Она была затейливо мила,
Как польская затейливая панна;
Но вместе с этим гордый вид чела
Казался ей приличен. Как Сусанна,
Она б на суд неправедный пошла
С лицом холодным и спокойным взором;
Такая смесь не может быть укором.
В том вы должны поверить мне в кредит,
Тем боле, что отец ее был жид…
Так что же может попросить оказавшаяся в публичном доме еврейка от своего клиента-молодого русского аристократа? Тирза просит Сашку… повести ее в театр, в котором в то время женщина не могла появиться без сопровождения мужчины. И, согласитесь, в самой этой просьбе проявляется вся красота ее души, все ее отличие от подруг по судьбе.
Увы, мы можем лишь строить предположения о том, кто был прототипом Тирзы. Кто знает, может, молодой Лермонтов и в самом деле встретил в одном из публичных домов Петербурга польскую еврейку, поразившую его не только красотой, но и умом, умением сильно и глубоко чувствовать.
Что касается других стихотворений Лермонтова на еврейскую тему, то если с «еврейскими мелодиями» все более-менее ясно (хотя и считать их переводами из Байрона можно очень условно)… Если более-менее понятно, что источник знаменитой строчки «и звезда с звездою говорит» следует искать в 19-м псалме Давида (Лермонтов знал Псалтырь наизусть), то с «Веткой Палестины» возникает немало вопросов.
Допустим, А.Н. Муравьев говорил правду, когда утверждал, что Лермонтов написал это стихотворение в его квартире, в «образной комнате», «при виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока». Но каким образом были рождены следующие строки:
Молитву тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
Российский исследователь Д. Щедровицкий, безусловно, прав, когда утверждает, что Лермонтов здесь говорит об изготовлении лулава — специальным образом уложенной пальмовой ветви, входящей в «четыре вида растений», являющихся главным атрибутом во время еврейской молитвы на праздник Суккот («Кущей»). Но откуда Лермонтов мог знать об этом еврейском обычае?! Где и когда он мог его наблюдать?!
Впрочем, повторю, Лермонтов — это самое загадочное явление русской литературы, и у нас до сих пор нет ответов, каким образом родились те или иные его строки, содержащие в себе подчас подлинные пророчества, а также не только художественные, но и научные прозрения.
Кто знает, может, он все ж-таки был немножечко еврей. Если не по крови, то по духу…
